Александра Гармажапова — журналистка, бывший политический обозреватель «Фонтанки» и «Новой газеты», автор расследований о фальсификациях на выборах и «ольгинских троллях», обладательница наград главного журналистского конкурса в Санкт-Петербурге «Золотое перо». В середине 2010-х годов Гармажапова уехала из России.
После начала спецоперации она стала соучредителем фонда «Свободная Бурятия», который оказывает юридическую помощь солдатам и их семьям при расторжении контрактов, активно выступает против расизма и ксенофобии.
«Лениздат.ру» поговорил с Александрой о причинах её ухода из профессии, эмпатии в журналистике и поисках новой сферы для себя.
Фото: архив Александры
— После 24 февраля я общалась со многими журналистами, уехавшими из России. Но это не ваш случай, вы уехали еще в 2016 году. Почему?
— Я уехала из-за расизма и ксенофобии, как бы странно это ни звучало. Я уехала из России именно потому, что мне настолько часто говорили: «Вали в свой Узбекистан!» Не знаю, почему Узбекистан, ничего не имею против этой страны, но я не из Узбекистана. Я постоянно сталкивалась с шовинизмом, в любом конфликте рано или поздно доходило до аргумента: «Да ты вообще не русская!». Или «Вали обратно в свой Китай или Узбекистан!» Когда так часто говорят «вали отсюда», подсознательно хочешь выполнить эту просьбу. В этот момент ты не знаешь, где твой дом, но точно понимаешь, что не здесь, раз тебе так настоятельно предлагают поехать домой.
— При этом переезд был связан с желанием сменить профессию, уйти из журналистики?
— Нужно четко понимать, что до 2014 года, до Крыма, всё-таки мы могли более-менее полноценно работать. Мы делали антикоррупционное расследование, а чиновник обязан был оправдываться, что мы, мол, не так посчитали, что это имущество принадлежит, предположим, его свёкру. Чувствовалось, что чиновники и депутаты вынуждены объясняться. А после Крыма всё изменилось: ты ловишь человека за руку на воровстве, а он вместо того, чтобы, как минимум, объясниться (мы уже не говорим о том, что правоохранительные органы должны заниматься этим), на вопрос, откуда у него, условно, лишние полмиллиарда, отвечает: «А вы вообще нацпредатели!» Ты понимаешь, что диалога уже не получается. Ладно, этот конкретный чиновник борется за своё право быть коррупционером, но ведь и люди это поддерживают. Им без разницы, что он украл полмиллиарда, им важно, что ты, оказывается, «агент Госдепа».
В такие моменты перестаешь понимать, зачем ты работаешь? Зачем прыгаешь выше головы? Чтобы что? Ты же хочешь улучшить жизнь, чтобы люди не ездили по дорогам с многочисленными выбоинами, чтобы в том же Петербурге трубы не прорывало каждый год, хочешь, чтобы штукатурка и лепнина не падали со зданий. Ты хочешь, чтобы люди жили в нормальных человеческих условиях, но вместо поддержки получаешь тычки, что ты, мол, национал-предатель. Это еще и почему-то поддерживается большинством.
— Вы с детства хотели стать журналистом? Как у вас впервые появилось это желание?
— У меня есть запись на видеокассете, где я стою в розовых спущенных колготках, мне лет восемь. Я изображаю журналиста, папа снимает, и я рассказываю о перспективах Зюганова и Явлинского на выборах. Видимо, пытаюсь изображать то, что видела в телевизоре. Думаю, это то, что было со мной всегда, к тому же накладывался интерес к политике. Я была политическим обозревателем и в политике всегда хорошо разбиралась.
В десятом классе я поступила на малый журфак в СПбГУ – это такие курсы для детей, которые хотят стать журналистами. Я пошла туда, как водится, за компанию. Обычно тот, кто идет поступать за компанию – поступает, а тот, кто шел целенаправленно, – нет. Это случилось и в нашей истории. Нас ходило поступать человек семь, в итоге поступила одна я.
На подготовительном экзамене нужно было написать эссе, три темы на выбор. Первая тема «Сказка на современный лад», вторая – «О чем бы я спросил». Сначала я хотела написать «Сказку», но потом поняла, что у меня не очень здорово с фантазией. Время идет, было большое желание встать и пойти к выходу, сказав: «Ну, пожалуй, я не буду поступать». Но я сидела далеко от выхода и не хотела идти через всю аудиторию. Решила, что надо тогда хоть что-то написать и выбрала тему «О чем бы я спросил». Можно было спросить любого человека из ныне живущих или тех, которых нет в живых. Я задавала вопросы Владимиру Путину: меня интересовали дело ЮКОСа и война в Чечне. За счет этого эссе я поступила на бюджетное отделение малого журфака. Экзаменаторов удивило то, что ребенок интересуется такими серьезными вещами.
— Вы проработали в журналистике больше 10 лет. Ощущение, что то, что вы делаете, не приносит пользы, появилось сразу или постепенно накапливалось?
— Оно, конечно, накапливалось. Если ты ставишь своей задачей изменить всё и сразу, это не приведет ни к чему хорошему, не надо так много фантазировать.
В ситуации с чиновниками и депутатами в Петербурге я хотела быть такой «кнопкой на стуле». Ты не сможешь заставить человека не воровать, но ты можешь доставить ему дискомфорт заниматься этим.
Это вполне было в наших силах в той ситуации, и эти рычаги нужно было использовать.
Когда мне было лет двадцать, я часто ходила на эфиры «Эха Москвы в Петербурге». После эфиров я расстраивалась и говорила, что такое впечатление, что из раза в раз я озвучиваю очевидные вещи. На это один мой коллега сказал: «Пока есть возможность чирикать – нужно чирикать». Я с ним согласна. Мне кажется, что журналист влияет словом, и это очень сильное слово, громкое, но это не то, что ты можешь потрогать руками. А мне хотелось делать то, что будет ощутимым. В журналистике этого было недостаточно.
Я помню очень важный момент, который вдохновил меня ещё на несколько месяцев. В 2011 году произошел теракт в Домодедово. Одним из пострадавших оказался петербуржец, он пожаловался на то, что у него в теле осколки, а ему не оказывается должная медицинская помощь. Я написала про него текст, он вышел на «Фонтанке». На следующий день в аэропорту его встречало всё руководство Петербурга с цветами, со скорой и со всем необходимым. Мне было очень радостно, что одна публикация помогла конкретному человеку. Я чувствовала, что написала этот материал не зря.
В «Новой газете» я очень много писала про поправку бюджетно-финансового комитета Петербурга. Это такая узкоспециальная тема, но это про коррупцию. И подавала в суд на парламент Петербурга, писала на них жалобы в прокуратуру, использовала разные рычаги воздействия, потому что считала их деятельность нечестной и противозаконной. Мне казалось, что это только я сижу с ними, переписываюсь, больше это никому не интересно, а читатели, наверно, пролистывают эту статью – какая-то бюджетно-финансовая поправка, речь о бюджете Петербурга, надо разбираться в экономике, в политике, шерстить все документы. Поэтому я удивилась, когда на одном из оппозиционных митингов, о котором я писала репортаж, меня обступили пожилые петербурженки и начали рассказывать, как они внимательно следят за моей битвой с поправкой бюджетно-финансового комитета.
Это было очень приятно: ощущение, что не мне одной это важно, а есть еще люди, которым это также принципиально. Такие моменты вдохновляют, но их было не так много.
Сколько материалов о фальсификациях на выборах! Это была одна из моих ключевых тем, ведь эти люди впоследствии принимают законы, по которым мы живем, а по сути они нелегитимны, и об этом почему-то никто не говорит. Я одному своему знакомому депутату петербургского парламента так и говорила: «Я никогда не буду называть тебя депутатом, потому что ты не депутат. Ты жулик, который пришел к власти с помощью фальсификаций».
— И как он на это реагировал?
— Интересно, что он пошел на следующие выборы. И ему было принципиально важно выиграть их честно. Со следующих выборов он мне присылал многочисленные протоколы, которые подтверждали его победу. Его это задевало.
Я считаю своей личной победой, если каким-то образом заставила человека пройти выборную процедуру честно.
Я много писала про нарушения на выборах, а итог никакой абсолютно! Они как нарушали, как фальсифицировали данные, так и фальсифицируют.
— Вы говорили о вдохновляющих кейсах, которые помогают продолжать работать. А был такой момент, когда вы поняли, что пора уходить из профессии?
— Что мне мешало в журналистике, так это эмпатия. Я вижу собачку побитую – мне жалко ее до слез, я вижу стариков – мне опять жалко до слез. Мне в принципе всех жалко. Быть журналистом – это все равно быть немного циником. Если человек попал в неприятную ситуацию, задача журналиста – получить от него комментарий. И тебе не сильно важно, что он при этом чувствует. Я же могу поставить себя на место любого человека, и, естественно, я начинаю им сочувствовать. У меня была история с одной ингушской певицей, которая честно говорила, что ей настолько неприятен скандал и что она не хотела бы возвращаться снова к этой теме. Она по-человечески объясняет мне, а я ей отвечаю, что я как журналист должна сейчас от неё получить то, что мне нужно, но как человек, я бы не советовала ей давать комментарий. У меня все равно победило человеческое начало. С одной стороны, это плохо, потому что ты не можешь создавать беспристрастный продукт. С другой – это хорошо, ведь часто люди рассказывают мне то, чего не говорят остальным. А это происходит потому, что я действительно с ними разговариваю, искренне, по-человечески, и от души пытаюсь понять. О чем это говорит с точки зрения журналистики? Это сложный момент. Для меня человечность превыше всего.
Фото: архив Александры
— В каком году вы ушли из журналистики, решили, например: «Всё, это моя последняя статья?»
— В 2021 году. Я считаю, что все обстоятельства жизни тебя к чему-то подводят. И если посмотреть мои заметки в 2021 году, то видно, что они носят аналитический характер, и я пишу о том, что для меня важно, в частности, про состояние Байкала, про состояние бурятского языка, про ксенофобию и расизм.
— Когда вы уходили, у вас уже были мысли о создании фонда? Или идея появилась только с началом спецоперации?
— Были мысли.
— То есть вы сразу знали, куда вы хотите уйти из журналистики?
— В конце 2019 года я поняла, что не хочу заниматься журналистикой, потому что (ни в коей мере не хочу обижать журналистов) мне казалось, что это дело нельзя ощутить в реальности, потрогать результат руками. Меня всегда раздражало, когда за обедом я слушала очень опытных журналистов, которые много лет сидят в редакциях, часами обедают и обсуждают, что бы они сделали, если бы были президентами, министрами, людьми с полномочиями.
Мне никогда не нравилась история «что бы я сделал, если…». Мне всегда хотелось сказать: встань и сделай, что ты об этом рассуждаешь?!
Я человек дела. Хочешь добиться чего-то – сделай, и в этом смысле в конце 2019-го я поняла, что журналистика – уже закрытая история и что мне бы хотелось создать свой проект, который бы отстаивал ту повестку, которая мне важна. Тогда мне уже не смогут говорить: «ну, ты же журналист», «ты же должна озвучивать две стороны».
Мне кажется, я во многом вернулась к истокам, потому что в 16-17 лет я была одним из лидеров петербургского молодежного «Яблока». Когда я работала с коллегами-чеченцами в проекте по Кавказу, бывший представитель Аслана Масхадова Майрбек Вачагаев говорил, что мне нужно заниматься политикой. Он абсолютно точно говорил, что политика – это мое, а журналистика – нет. Я не согласна, что журналистика – не моё, если я этим так долго занималась. Но для меня был определенный потолок.
Уход из петербургской журналистики и работа с кавказскими темами – это было здорово, потому что для меня всегда очень важно учиться чему-то новому. Я пришла немного петербургской снобкой, начала заниматься, в частности, Чечней, мне было многое интересно. Я – чистый лист бумаги. Но когда мне что-то интересно, я фактически погружаюсь в эту тему. Через три года я поняла, что люди, которые меня окружают, не могут дать информации, с которой я могла бы расти дальше. Это тупик. Меня номинировали на кавказские премии, выходили громкие интервью с лидерами общественного мнения, на Кавказе их цитировали другие медиа. Я очень рада, что этот опыт был, потому что это дало мне возможность смотреть на вещи с разного ракурса.
— Как бы вы описали работу фонда «Свободная Бурятия», президентом которого вы являетесь? Это политический активизм или социально ориентированный проект?
— Я бы назвала это общественно-политической деятельностью. С одной стороны, этот фонд правозащитный, мы консультируем контрактников и их родственников по тому, как им можно расторгнуть контракты. Также мы помогаем тем, кто обращается к нам, например, с проблемой расизма в России. Цели, которые мы заявляем, связаны с государственным устройством: мы говорим о полноценном федеративном устройстве, а не том, что есть сегодня, когда это называется федерацией, а в реальности – унитарное государство. И это цель политическая, этого нельзя отрицать. Если я скажу, что это не политическая цель, я совру.
Второй момент, почему в России не изучают историю колонизации? Этого нет потому, что история замалчивается. Я считаю, что если люди с детства будут изучать реальную историю, то мы научимся и принимать свою историю, и уважать друг друга. Если народы внутри начнут по-настоящему уважать друг друга, а не будут в крупных городах говорить, что все «чурки», «понаехавшие» и «черножопые», то у России есть реальный шанс развиваться как правовое цивилизованное государство, которое уважает как народы внутри страны, так и вне.
— Можно ли сказать, что вы все-таки не до конца ушли из журналистики, потому что в вашем фонде проводятся в том числе и расследования?
— У меня два образования – журналиста и политолога. Коллеги по фонду часто указывают, что я говорю абзацами. Это, естественно, журналистское. Разрозненные мысли в голове могут быть у кого угодно, вопрос в том, можешь ли ты сформулировать их как определенный месседж.
Я ничего плохого не хочу сказать о журналистах, но они сами себя часто называют профессиональными дилетантами. Это означает, что журналисты разбираются во всем понемногу. И для того, чтобы облегчить работу журналиста, нужно формулировать то, что ты хочешь сказать, максимально точно. Для того чтобы это делать, нужно иметь за спиной определенный бэкграунд, нужно понимать, как думают журналисты и как они работают. То, что я говорю в интервью, то, как я продвигаю повестку, которая для меня важна и является принципиальной, – это отголоски журналистики.
Фото: архив Александры
— У вас никогда не возникало желания вернуться в журналистику? После стольких лет работы в уважаемых изданиях, стольких премий… Профессиональное сообщество вас признает и отдает вам должное.
— В последнее время, когда общаюсь с журналистами, всегда радуюсь, что они не похожи на меня. Я вспоминаю, как Виталий Милонов, Георгий Полтавченко или Игорь Албин, когда шла речь о том, что «Новая газета» будет брать интервью, соглашались при условии, что интервьюером буду не я. Даже Захар Прилепин в свое время сказал: «Ты вытрясла из меня всю душу, и у меня нет сил. Такое ощущение, что ты мне только что реально выпила кровь». Для того чтобы сделать полноценное интервью, мне нужно изучить вопрос. Я могу человека пытать и два, и три часа. В какой-то момент я почувствовала, что не слышу от собеседников то, чего бы я не знала. Это то, что сделало для меня профессию не очень интересной.
Журналистика – это такая профессия, ею нужно либо жить, либо не делать вообще. Если ты понимаешь, что ты можешь озвучить какую-то информацию на большую аудиторию, ты всегда должен думать об ответственности, ты должен этим жить, постоянно развиваться в этом.
— У меня двоякое ощущение. Перед началом нашего интервью мы немного поговорили, и вопросы начали задавать именно вы. Создается впечатление, что по сути вы остаетесь журналистом. Но вы говорите, что это отжившая для вас история.
— Это журналистская жилка – умение найти подход к людям. Похожая история есть у полицейского. Когда он заходит в общественный транспорт в гражданской одежде, даже если полицейский уже на пенсии, точно видит, кто сидел. А бывший зэк, если встретится глазами с полицейским в гражданской одежде, по взгляду поймет, что перед ним полицейский. Это профессиональный рефлекс, он есть и у журналистов. Подход к спикеру, к собеседнику связан с тем, что ты с первых секунд определяешь примерный психотип человека. Есть журналистские хитрости, которые в тебе остаются, хочешь ты этого или нет.
Если суметь организовать себе работу так, что она будет захватывать тебя полностью, прекрасно разбираться в процессе, не быть универсалом, но разбираться в конкретной теме от и до, плюс уметь «расставлять сети» для собеседника, ты станешь хорошим журналистом.
— Занимаясь этой темой, я случайно нашла пост анонимного пользователя в сообществе в соцсети «ВКонтакте». Он опубликован в марте 2022 года: «Всем привет! Кто-нибудь задумывается о том, что будет делать, если его нынешнее медиа прикроют? Работу сейчас в СМИ будет трудно найти, тупо из-за того, что число этих СМИ уменьшилось. А из тех, что остаются, все почти сплошь государственные с понятно какими издержками. В общем, если мою контору хлопнут, я бы вообще свалил из журналистики. Но вот куда? У кого-нибудь был опыт смены сферы деятельности? Пожалуйста, помогите советом».
Какой бы вы дали совет этому человеку и всем людям, которые хотели бы сменить сейчас профессию?
— Это вопрос, на который я сама долго искала ответ. Я верю, что у человека есть склонность и интерес к чему-то, о чем он может не знать. У меня есть приятельница из Осетии, которая ушла из журналистики, получила дополнительное образование и стала психологом. Ей всегда была интересна психология, но она о себе этого не знала. Есть Мария Эйсмонт, которая стала адвокатом. Это делается не в раз, нужно образование. Если его нет изначально, есть сферы, которые тебе близки, но ты не подозреваешь об этом. Несмотря на весь ужас ситуации, можно это воспринимать как некий шанс. Шанс на то, чтобы реализовать себя в чем-то.
Я, например, думала про фонд, но в контексте защиты Байкала. При этом я не могла понять, как подступиться, консультировалась с экологами, экспертами, читала об уже существующих организациях, но мне казалось, что это не то. Проблема расизма и ксенофобии, если читать все мои публикации в «Новой газете» и других СМИ, беспокоила меня всегда.
Существует какой-то накопительный эффект: тебе интересна проблема Байкала, ты думаешь о фонде, потом тебе важна проблема расизма и ксенофобии, затем в целом интересуешься принятием в обществе каких-то людей. Впоследствии это вырастает в идею, которую ты объединяешь, а нужные люди найдутся абсолютно естественным способом, их не придется даже искать.
Может, это звучит высокопарно и где-то даже романтически, но люди не знают о своих ресурсах и о том, что в них скрыто. Возможно, кто-то, как бы это абсурдно ни звучало, талантливый садовод, а он сам о себе этого не знает, потому что никогда этим не занимался.